Кола - Поляков Борис. Страница 82

...Посему не благоугодно ли будет Вашему Превосходительству предписать кольскому Земскому суду учинить немедленно распоряжение со внушением лопарям обязанности содействовать к защите города от неприятеля и ныне же наблюдать за его появлением, так как плавание по Кольской губе из Северного океана уже становится беспрепятственно.

И для таких оборонительных мер предстоит крайняя потребность пороху как для ружей, так и для винтовок, и недостаток самого оружия, так же свинцу и форм для отливки пуль, и слесаря. Все это должно ожидать в скором времени, дабы не застигла распутица, и будет зависеть от начальственного покровительства Вашего Превосходительства. Для более лучших и верных действий в таковых обстоятельствах долгом считаю покорнейше просить снабдить меня начальственным предписанием, присовокупляя, что защиту города я считаю необходимою по удаленности его от первой ближней деревни Кандалакши на 204 версты, принимая в соображение крайне затруднительный путь для жителей с малолетними семействами.

Городничий Шешелов.

Он отложил письмо в сторону. Жаль, не даст Шешелову его превосходительство начальственного предписания. Из одной лишь вредности, а не даст. И письмо не простит он это. «Потому что первым пишу, умничаю. Сочтет унижением для себя. Какой-то там городничий дальше видит. О-хо-хо, насадили их...» Но не писать он,

Шешелов, тоже никак не может. И тон письма превосходнейший получился. И слова, как просил благочинный, – с почтением. Конечно, почистить бы кое-где, улучшить. Жаль, нет Матвея-писаря, тот складнее бы изложил. Ну да пусть останется так. Утром Шешелов отошлет письмо эстафетой. И будет надеяться. Будет молиться. Помоги, господи! О, великий ты, вразуми губернатора! Пошли ты ему, католику, протестанту ли, кто его знает, как он верит в тебя, но пошли ты ему каплю разума! Внуши ему, господи: Кола должна остаться русской. Иначе жизнь нельзя оправдать. И простить, коль случится плохое, себе нельзя будет...

Шешелов обмакнул перо, против слова «городничий» подписался, брызнув чернилами: «Шешелов» [12].

Шешелов разбирал бумаги. На столе, на стульях и на конторке лежали разложенные листы.

– Господи, – сказала Дарья, увидев в комнате беспорядок, – хламу-то сколько! Сжечь, наверное, пора?

– Много мы сжигали с тобою, Дарья. Слишком много.

– А зачем мусор в доме?

– Не мусор, Дарья, слова людские, мысли.

– Чужие-то для чего тебе?

– Видишь ли, Дарья, надо знать, что про нас говорят соседи. А то умрем, не ведая, зачем жили и что надо было на этом свете свершить. – И обрадовался листу. – Вот, послушай-ка: «Современник Петра Первого, английский министр Вальполь в парламентской речи сказал: "Если Россия возьмет за образец Данию, учредит, одобрит и поддержит торговые товарищества, то наша и голландская торговля в состоянии ли будет устоять от этого поражения?"» А? Каково, Дарья? – И задумался на минуту. Это было не то, что искал. А по смыслу – одно. Где же, черт побери, тот лист? – Когда чай будет, Дарья?

— Хоть сейчас принесу. – И стояла, не уходила. Она иногда часами могла стоять у дверей и смотреть, что он делает. Однажды он не выдержал и спросил: «Тебе что-нибудь надо?» А Дарья обиделась.

Ага! Вот послушай еще: «Если держава, которая не знает, куда и как употребить своих людей, примется за умножение своих сил и купеческих кораблей, тогда пропадет торговля Англии и Голландии. Возможность, какую имеет Россия к построению кораблей, оправдывает мое беспокойство...»

Вот оно! Изумительнейшая направленность. Будто один человек сказал.

– Слышь-ко, Иван Алексеич, что хочу я спросить.

– Дарья, ты меня отвлекаешь.

– Тебе и надо отвлечься. Просьба у меня.

– Петр Первый сказал: «За каждый квадратный фут моря дам квадратную милю земли». – Шешелов опустил бумагу в руке. – Господи! Говори же, чего тебе?

У Дарьи голос вкрадчивый. Сделала шаг к нему.

– Батюшко, Иван Алексеич, сделай ты одолжение. Тебя в присутствии ждут. Так ты прими уж, не откажи.

– Кого принять? – И рассердился. – Сейчас?

Дарья подошла еще, смотрит в глаза, голос еще понизила:

– Не шуми, батюшко, не шуми. Девушка одна. Нельзя днем-то ей, при глазах.

– Ночь на дворе! Ты что, не знаешь?

Но Дарья даже бровью не повела.

– Ты уж помягче с нею, не строжись больно-то.

Он еще не думал давать согласия, а Дарья уже говорила, как быть ему. И понял: не избежать, настоит Дарья.

– А что надо ей? – спросил тоскливо.

– Она сама скажет.

Не хотелось снимать халат, оставлять бумаги. Шешелов дернул рукой досадливо.

– Вечно ты не ко времени, Дарья.

Но она подавала уже мундир, ласковая.

– Ко времени, батюшко, к самому. Дело такое – важнее и не придумать. Хоть тыщу лет просиди задумавшись.

«Ладно, – думал Шешелов, идя в ратушу, – ладно. Проще сходить не споря. Времени уйдет меньше». А мысли остались с бумагами наверху. Почему ранее не пришло на ум сделать такую папку? Но теперь он туда соберет...

Девушка в комнате писаря стояла в простенке окон. «Словно в прятки играет, – подумал, – дитя». Она сделала шаг несмело и поклонилась. Молоденькая, пальцы платок прядут. Его дочь была бы теперь постарше.

– Здравствуй, – Шешелов отечески улыбнулся и подумал: «До чего же красива!» И заныла разбуженная память. – Это ты меня ждешь?

– Я, – голос грудной, мягкий.

– Как зовут тебя?

– Нюша.

— И о чем ты хочешь просить?

И подумал: «Обязательно помочь надо. Приятная девушка. Глаза доверчивые. В радость родителям, наверно, такая дочь».

На миг замялась, подыскивая ответ.

– Чтобы вы отпустили ссыльного.

– Ого! – протянул Шешелов. Он не ожидал этого. Постоянные просьбы о ссыльном начинали надоедать. Он, пожалуй, не мог, а больше, даже не хотел ничего делать. – Производится следствие. Оно разберется. Постоял, потеребил мочку уха. Дело было простым. Не стоит идти в кабинет. И указал на стул: – Садись, – не пригласил, а приказал будто.

И пока она шла от стены, опять подумал: «До чего же вся ладненькая!» Нежный овал лица, красивая шея.

И крашениновый сарафан и кофта ситцевая ее не портили, а подчеркивали лишь молодость.

– Ты кто ему?

Вспыхнула, глаза на миг дерзкими стали. Взгляда, однако, не отвела.

– Никто.

— Почему же тогда пришла?

— Неповинен он.

– Откуда ты его знаешь?

— Постоялец наш был. – И глаза опустила.

Шешелов ее понял. Спросил с укором:

— Поэтому и пришла тайком?

— Да, – сказала спокойно, а рука на колене, как дрожащий зверек, лежала.

— А если в Коле узнают?

— Когда-нибудь все равно узнают. – Она сказала грустно и покраснела, но отнекиваться не стала. Откуда бы столько смелости? В крови, что ли, она у колян? Но, похоже, сил стоило ей прийти. Не только к нему, но даже к Дарье. Нравы в Коле весьма суровы. За грех до замужества а так ославят... Да еще не колянин, а ссыльный, человек, лишенный доброго имени. – Его надо выпустить из камеры, – во взгляде полная беззащитность, а слова, как приказ, которому подчиниться следует. – Он же не денется никуда из Колы.

Шешелов на мгновение даже заколебался. Обратись она с другой просьбой, не стал бы отказывать. Но ссыльный в руках исправника. А повод для новых жалоб давать не стоит. Совсем не время. Да и Шешелов отказал уже Дарье, Герасимову, норвежцу. А тут еще оторвали его от дел, и он сейчас раздражен. И сказал, злясь на себя, тоном, каким говорил с чиновниками:

– Весьма сожалею. Но ничем не могу помочь. – И увидел, как дрогнул ее подбородок, как опустила в слезах глаза. Тяжело, наверное, ей. И представил, что может к ней подойти, положить на голову или на плечо руку и она уткнется в его мундир, заплачет навзрыд. И он встанет с нею против закона, мнения колян, против всего, что мешает любить ей. А может, пообещать: «Не все-де под силу мне сразу. Но я постараюсь для тебя, обязательно». И испугался такого груза. Нет, нет, только не это! И смотрел, как она уходила. Взрослая чья-то дочь. Беда и радость. А куда потрачена его жизнь?