Гнездо там, где ты. Том II (СИ) - Зызыкина Елена. Страница 120

День был паршивый. У вожака беда такая, что самому выть хочется. Даллас… Каково Далласу, лучше не думать — Гретхен была не чужой стае. Сколько они сегодня потеряли воинов? Трудно ответить с точностью до одного, но жизнь сбросила со счетов Марбаса, Анку и около сотни собратьев. А сколько еще будет потерь? Превратив по-весеннему зеленеющее плоскогорье в вытоптанное месиво, псы Уркараса нескончаемо текли к стенам Данноттара. Этот поток сдерживал только обнажившийся котлован, но надолго ли его хватит, когда ни конца ни края карателям не видно? Портал открыт, а значит (вся стая это понимала), мир землян катится в пропасть. Всё обстояло хуже некуда, они находились в шаге от гибели, и чувство крайней опасности било по нервам, но Молох был зол именно на себя, ибо, при всей серьёзности ситуации, не мог выбросить из головы беглую рыжую рабыню. Как увидел её, грязную, зарёванную, его что переклинило, внутри что-то ёкнуло.

«Идиот! Ёкнуло у него. Сука она неблагодарная — вот и весь сказ, — сдерживая порыв вдолбить каблуком в землю поросший травой бугорок, Молох пересёк двор, откинул закрывающий вход в брох полог из медвежьей шкуры и оказался внутри довольно просторного помещения. Он сдёрнул с себя заляпанную свежей кровью, провонявшую запахом женщины тунику, и сумрачный воздух вечерней прохладой овеял обожжённую сраженьем кожу тёмного воина.

Как ни прикинь, выходило, что он один распоряжался судьбой невольницы. Сам приволок в Данноттар, сам же в блудняк пристроил. Правда, и выкупил он, и от смерти спасал не единожды, но то разве баба оценит? Бежала рыжая от него, своего господина, а значит, не по нутру он ей пришёлся.

«Ну и чёрт с ней! Надо было слушать Кемпбелла и придушить шалаву ещё у Лондиниума», — корил себя оскорблённый самец, решив не терять времени попусту, пока передышка позволяла.

Грубо сколоченный стол в доме старейшины клана не был пуст, ибо данноттарские кухарки отличались сердобольностью. Они исправно заботились о питании всего клана в мирное время, а уж при военном положении были убеждены, что только их жирными похлёбками, хлебом и сочным мясом в желудках вояк те становятся непобедимыми. Что ж, в какой-то степени в этом была доля правды.

Из горла кувшина утолив жажду элем, Молох с жадностью проглотил пару огромных шматков прожаренной оленины, обтёр руки тряпицей и ею же прошёлся по лезвию меча. При виде сколов на затупившемся клинке, недовольно прицокнул языком и в поисках точильного камня по пояс раздетый стал озираться по сторонам.

Мягкий вечерний свет внезапно скользнул внутрь помещения через приоткрытый полог и также внезапно исчез, но вместе с ним пришло и осталось ощущение, что Молох здесь больше не один. Меньше всего желая общения с кем-либо, демон обернулся назад, и каково было его удивление, когда на пороге броха оказалась рыжая беглянка, которую он намеренно бросил на крепостной площади Данноттара, лишь бы быть подальше от неё.

— Зачем пришла? — голос воина прозвучал грубее обычного, и женщина вздрогнула. Впрочем, он считал, иного Лукреция и не заслуживала.

— Куда же мне идти, господин мой?

— Так вот в чём дело? — Молох с пренебрежением взглянул на рыжую, прошёл к одному из стоящих в брохе сундуков, из которого достал мошну с несколькими монетами, и вернулся. — Держи!

Он сам вложил в тонкую руку женщины крохотный мешочек, сам же вытащил из него пару монет со словами:

— Считай, ты выкупила себе свободу, а остального хватит, чтобы купить себе в крепости ночлег и жратву на время осады. Теперь уходи из моего дома!

Её положение так внезапно переменилось к лучшему, что Лукреция должна была бы испытать облегчение и даже радость, но вместо этого душа ухнула в пустоту и холод.

— Господин, — она попыталась что-то сказать, но в сумраке помещения глаза демона недобро блеснули.

— У меня мало времени. Вон пошла! — воин отвернулся, уговаривая себя сосредоточиться на поиске точильного камня, а Лукреции стало очевидно, что если она сейчас послушается, уступит, уйдёт, то потеряет его безвозвратно. Быть может, именно это придало беглой рабыне смелости приблизиться к отвергнувшему её мужчине и обнять его, цепенеющего от неожиданности.

— Не прогоняй, — шептала она, покрывая поцелуями его спину, и думала про себя: «Он даже не человек. Он демон. Демон! Но мне другого не нужно».

Молох был действительно шокирован. Самое дерзкое нападение многотысячной армии не может увенчаться столь сокрушительной и безоговорочной победой, нежели обнимающие руки желанной женщины и молящий её шепот. Он едва не взвыл, так болезненно остра стала потребность поддаться на её уговоры, сорвать то тряпьё, что на неё надето, расплющить и овладеть телом… шлюхи. Будь оно всё проклято! От неё до сих пор смердело потом менестрелей. Именно эта вонь, коею учуял ещё на плоскогорье, недвусмысленно объясняя, как проводила время в лесу его рабыня, стала причиной незатухающей злости Молоха.

— Напрасно я тебя у вожака выкупил. Помимо красоты в бабе верность должна быть, а ты пустая, и нет в тебе ничего, кроме красоты этой, — через плечо бросил демон жестокие слова. — Уйди, потаскуха, иначе я за себя не ручаюсь!

Он не преувеличивал. Обычно спокойному, теперь Молоху пришлось сдерживаться, чтобы не избить беглянку, но она вцепилась в него, вынуждая повернуться к себе лицом:

— Посмотри на меня, господин! Посмотри внимательно! Загляни в глаза? Что ты видишь?

— Страх, — обескураженный её настойчивостью, он назвал первое, что чувствовал.

Ρабыня горько расхохоталась ему в лицо:

— Возможно ли скрыть что-то от демона?! Страх. Именно с этим отвратительным чувством, от которого бегут люди, я сжилась очень давно. Мне нечем похвастаться в прошлом, господин, кроме дурного. Во мне не осталось добродетели, я совершала безнравственные пошлости и злодейства, за которые никакое покаяние не спасёт. Оттого, скатившись на самое дно, оказалась здесь, где сполна получила возмездие за свои грехи. Меня насиловали, били, латали, исцелённой шлюхой вновь принуждали вернуться в вертеп и вновь насиловали. Так продолжалось бы до тех пор, пока кто-нибудь по пьяни не забил бы до смерти. Но я же человек! Испорченный, дурной, лживый, но человек, понимаешь? И всё человеческое мне не чуждо. Я хочу жить свободной, в большой, просторной усадьбе, хочу иметь прислужников, собственных рабов и море плотских удовольствий. Ρазве это много для одной короткой жизни смертной грешницы? «Разве это много?» — спрашивала я себя, попав в невольничью кабалу, бежав из неё и встретив в лесу воинов из вашего мира. Когда горящими глазами ужасных чудовищ смерть уставилась на меня, я поверила, что это конец, и животный страх парализовал меня. Я жалела себя так отчаянно, что мысленно обратилась с мольбой о помощи к единственному, кто у меня остался. К тебе, господин! Конечно, ты не мог этого знать, не мог услышать. После того, как каратели ушли, именно страх заставил меня повернуть обратно, искать тебя, и я чувствовала, что впервые делаю для себя что-то действительно правильное, — она запнулась, стыдясь этой откровенности, но медленно сползла перед ним вниз и, не отрывая взгляда от глаз его, промолвила:

— Молох, видишь, успешная в прошлом аристократка стоит на коленях перед каледонским дикарём. Разве этого недостаточно, чтобы ты поверил, что я раскаиваюсь? Как я ещё могу доказать, что это так? Иногда, чтобы понять, рядом с кем твоё место, нужно очень сильно испугаться. Умоляю, позволь мне остаться, и ты никогда не пожалеешь об этом.

Лукреция пришла к Молоху добровольно, как женщина, вверяющая судьбу избраннику. Стоящий перед ней мужчина с чуть раскосыми, умными, чёрными как смоль глазами, с изрубцованным старыми ранами, жилистым и по-звериному сильным телом (она по себе знала, насколько он силён), с твёрдой как гранит грудью, покрытой кольцеобразными завитками коротких волос, многодневной щетиной, не скрывающей острого кадыка и ямочки на выдающемся вперёд подбородке, и с удивительно горячими, чувственными губами, — один на всём свете, кто ей нужен.