Гнездо там, где ты. Том II (СИ) - Зызыкина Елена. Страница 71

— Дядька, а дядька, я обратно не потащу. Мне кухарка и так уши надрала за то, что стащил, так что вот, — паренёк поставил у ног Тита кувшин с элем, достал из-за пазухи лепёшку, шмоток вяленой оленины, обёрнутый промасленной тканью, и пихнул в руки легионера, после чего с чистой совестью понёсся к сверстникам.

— М-да… — промычал разоблачённый солдат, понимая, что влип. — Командор, я…

— Кезон!

Нет, она не повысила голоса. Ровным, деловым тоном командор распоряжалась, будто гнев не трогал её, и речь шла о чём-то повседневном и житейском:

— Титу сегодня горячей еды не давать, пусть ест то, что принёс мальчишка. Не устраивает работать с каменщиками? Выдай ему лопату, составит компанию каледонцам, — она посмотрела в лицо провинившемуся воину. — Будешь работать с землекопами. Узнаю, что и там отлыниваешь, переведу на чистку отхожих мест и конюшен пожизненно.

— Есть, командор, — отчеканил легионер. Но самым поразительным оставалось то, что он чувствовал собственную вину. Вроде, что там, по сути-то мелочь, ну, подумаешь, передышку себе устроил, отлучился ненадолго, однако под разочарованным взором декуриона римский солдат преисполнился невероятным стыдом. Он вдруг обозлился, но не на неё, а на себя, чёрт возьми!

— Командор, больше не повторится.

Тит мог бы и не говорить, Лайнеф знала, что не подведёт. Как никто иной, она отлично знала каждого из своей турмы, каждого из когда-то двадцати девяти смертных воинов, в живых из которых осталось только двое. До самого конца между ними останется невидимая, но нерушимая связь. Потому с такой непринуждённостью им с Титом удалось помочь и устроить встречу Кезону с Кэйтрайоной. Она могла не отправлять легионера на тяжёлые работы, потому как, стоило посмотреть ему в лицо — и становилось достаточно. Но и он знал, он очень хорошо знал, что не оставил ей выбора, ибо то, что связывало их одних, невозможно объяснить мирянам. Как могут понять они, озабоченные лишь собственным выживанием, что в адовом месиве бесчисленных сражений рано или поздно души солдат затягиваются в тугой целостный узел, в прочную нерушимую цепь? Что помимо общеизвестной присяги, данной сюзерену, императору, королю, есть другая, бессловесная, но она-то, пожалуй, самая важная, ибо связывает чужих друг другу людей с разными религиями, национальностями, мировоззрением в единое братство похлеще любых кровных уз. Её приносят в бою остриём окрашенного кровью противника меча, щитом, прикрывающим спину дерущегося наравне с тобой собрата, монолитным стремлением выстоять и вырвать из скрюченным пальцев безумной смерти жизнь. Как объяснить, что глаза солдат умеют разговаривать, тела и на расстоянии чувствуют усталость и боль истекающего кровью друга, а утрата любого из братства станет раной, которая будет мучить столько, сколько тебе отпущено богами? Эта связь невозможна пониманию не прошедших ад. Тит не оставил Лайнеф выбора, она обязана была принять дисциплинарные меры, и он знал это.

— Госпожа командор! Госпожа командор! — крики караульного со сторожевой башни привлекли внимание всех, находящихся на дворе и внутри крепости. Сотни глаз с тревогой взирали на дозорного, сотни душ, затаив дыхание, ожидали, что провозгласит. Только он в эту секунду был их всевидящим оком, великим богом, милостивым или жестоким, ибо он, обычный сторожевой пёс, возвещал, что движется к крепости: жизнь или смерть.

Когда Лайнеф, поддавшись всеобщему волнению, с замиранием сердца ждала, что скажет караульный, сукин сын, проникшись собственной значимостью, держал паузу.

— Ты у меня там жить будешь. Говори живо! — крикнула она.

— Вождь, госпожа командор! Вождь Мактавеш возвращается! — прогремел над Килхурном радостный бас дозорного. — Он не один. Он с…

— Молчи! Замолчи ради всех своих грёбанных святых! Ни слова больше, страж Килхурна! — ей казалось, она сказала это так тихо, что чёртов караульный не услышит. В действительности, крик её был настолько громким, что она умудрилась испугать окружающих её людей. Замок замер, и время на миг остановилось. Отсутствующим взглядом Лайнеф обвела облегчённо вздохнувшую челядь, невидяще вскинулась на демонов, Тита и Кезона, нервным жестом дрожащей руки поправила волосы, которые тут же на ветру вновь растрепались и раздражающе принялись щекотать лицо, и, повторив: «Молчи, страж. Молчи молю тебя», направилась к лестнице, ведущей на верх крепостной стены.

Она ждала его как никогда раньше. Всем своим сердцем, всей тёмной душой ждала и надеялась, что он вернёт сына. Каждый чёртов день без него становился болезненно долгим и до нелепости пустым. Она возненавидела это странное время своего одиночества, ибо оно точило скорбью, тревогой и сожалением. Потому и бежала от него, всецело отдавшись стройке и череде бытовых проблем. Лайнеф безжалостно изводила себя. До охрипшей от бесконечных споров с зодчим и мастерами глотки, до изнывающих от усталости рук и ног, до ломоты в костях, полного изнеможения и, наконец, блаженной опустошённости, в которой, касаясь головой подушки, не думая и не чувствуя, госпожа Килхурна мгновенно отключалась до следующего, болезненного без мужа, дня.

По утрам же её мучила тошнота. Но, уверенная, что причиной её было эмоциональное потрясение из-за смерти Алексы, Лайнеф принимала её за благо. Принцесса отчаянно желала вернуть сына, но страшилась их встречи. Бесконечно верила, что Мактавеш разыщет и вернёт их взрослого, храброго мальчика, но боялась представить, какими глазами Квинт посмотрит на неё. А если спросит, если обвинит, что она ответит, как оправдается?

Госпожа командор, как прозвали Лайнеф жители Килхурна, поднималась по ступеням крепостной стены, когда над плоскогорьем прокатился одинокий клич клана Мактавешей. Протяжным эхом он растёкся над Килхурном, приводя в растерянность немногочисленных кельтов, но очень быстро умножился оглушительными голосами каледонских исполинов и воинов пиктов. Вождь возвращался с победой.

— Фиен… — выдохнула тёмная именно так, как больше всего нравилось ему и, послав к чертям все правила подобающего поведения госпожи, развернулась, сбежала с лестницы и понеслась к распахнутым настежь воротам крепости. Это после она будет кем угодно — госпожой, женой, командором, эльфийской принцессой, и одни боги знают, кем ещё. Потом, но не в это мгновение. Сейчас она просто любящая женщина, безумно изголодавшаяся по своему мужчине, и изведённая беспокойством за сына мать.

Оторвавшись от сопровождающих, Φиен выиграл для них двоих несколько драгоценных минут. Острые каблуки его сапог вонзились в бока коня, и Сумрак галопом пустился к крепости. Завидев бегущую женщину, всадник устремился к ней. Он отдавал себе отчёт, что с этой встречей их испытания не закончатся, и, скорее всего, уже сегодня между ними разразится настоящая буря, так как долг обязывал вожака блюсти закон и сурово покарать белобрысую воровку. Но, дьявол! Пусть это случится позже. Сейчас на несколько коротких минут он ревностно украдёт Лайнеф для себя одного у всего грёбанного мира и обретёт своё вожделенное сокровище. Её одуряющий аромат, этот богатый запах женской плоти, страсти и непокорности отзовётся в нём возбуждением, только ему горящий янтарными всполохами взор на миг признается в откровенном обожании, не умаляя притом достоинства гордой воительницы, а трепетный рот приглушенно зашепчет, что не время и не место, в разрез словам подставляясь под его поцелуи, пока обветренными солёным ветром губами он завладеет её шеей и лицом.

Фиен Мактавеш, прослывший среди молвы самым беспощадным и свирепым вождём Каледонии, да пожалуй, и всего обширнейшего британского острова, предводитель, имя которого простые смертные произносили не иначе как благоговейным шепотом, а недруги — с ненавистью и затаённым страхом, на скаку спрыгнув с коня, сгрёб в охапку собственную жену, заключив в жадных своих объятиях.

И на недолгое время, а может, именно в нём, в этом незначительном промежутке между «до» и «после» заключается самая настоящая бесконечность, всё остальное исчезло для них обоих. Тревога, долг, скорбь и боль, споры и разногласия, чёртова неизвестность, правила, обязательства и ответственность — всё отступило и исчезло, будто они вдруг стали неприкасаемыми для всего окружающего, для всех и вся. Остались лишь он и она. Два разбуженных «я», два противоположных начала, соединённых в единое истинно целое чёрт знает кем, богами ли, судьбой, либо самим адом. Не в этом ли всемогущество любви? Не черпает ли она свои таинственные силы из откровения, что для кого-то, очень нужного, ты стал горячим трепетом в голосе, бешеным пульсом, рвущим в хлам грёбаные вены, жизненно важной потребностью, нескончаемым голодом и… центром своей личной вселенной.