Гнездо там, где ты. Том II (СИ) - Зызыкина Елена. Страница 74

Да, Лайнеф отлично знала принципы действия закона, в капкан которого они сейчас все попали. Она очень хорошо знала, стоит единожды правителю попрать закон, и сила его иссякнет. Потому, наступая на горло собственной жалости, сама приговаривала провинившихся солдат к телесным наказаниям, и за время службы даже Квинт не был исключением, а, быть может, ему-то и доставалось чаще других.

Но протест, который рос в ней с того момента, когда Фиен огласил приговор, и до последнего удара кнута, нанесённого палачом по спине Иллиам, в ту самую минуту, когда топор завис над рукой женщины, ставшей Лайнеф семьёй, спасшей от гибели, от вымирания в себе самой, этот замаскированный под внешнее спокойствие тёмной протест заполонил её всю без остатка. Он достиг таких катастрофических размеров, что ему уже не оставалось внутри своей создательницы места и, сожрав её окончательно, выбравшись на свободу, он взорвался чудовищной по силе её энергией, затронувшей весь Килхурн.

Даллас первым почувствовал неладное. Он уже видел однажды в зелёной каледонской долине такое же голубое свечение, исходящее от госпожи. Демон едва успел среагировать, подбежать и встать за спиной Лайнеф, что спасло его от участи большинства собратьев.

На глазах обомлевшего воина нахрапистой, нечеловеческой силою вырванными комьями подпрыгнула вверх и тяжело осела затвердевшая от многочисленного по ней хождений земля, теперь походившая на перерытую гигантским плугом могучего пахаря пашню. Вместе с ней подскочили и бесформенными грудами сложились хлипкие сараюшки, возведённые строительные леса, временные палатки, в которых обычно трапезничали пришлые мастеровые.

Стены зданий ужасающе затрещали, норовя стряхнуть с крыш острые шпили, горделиво пронзающие низкие облака. Правая башня, та самая, что по прибытии Лайнеф из Лондиниума находилась в плачевном состоянии, а нынче заново отстраивалась, не устояла натиска, и верхняя кладка каменным дождём посыпалась на головы отброшенных ударной волной к строению демонов. Там же оказался и палач, только что державший топор над рукой белокурой чаровницы. Стены форта дрожали, земля перемешалась с небом, превратившись в бушующую стихию, в которой швыряло и в вихре смерча крутило гигантов демонов, будто щепки в водовороте.

Разбуженные в дочери венценосных чародеев силы магии поутихли и исчерпали себя только тогда, когда дева-воин увидела распластанную под хлеставшим дождём женщину. Вид окровавленного тела, беспомощно лежащего перед ней, со спутанными, грязными светлыми волосами, скрывающими запачканное землёй лицо, привёл принцессу в чувство. Узнавая в нём своего всегда безупречного советника, Лайнеф прошептала:

— Ты плохо выглядишь, Илли, — и сама вздрогнула, так беззлобная между подругами шутка, на которую Иллиам остро всегда реагировала, казалась теперь сбывшимся зловещим предсказанием.

Лайнеф ещё пребывала в том состоянии заторможенности, когда видишь причинённый тобой ущерб, но понять, как смогла сама нанести его, а тем более рассуждать о последствиях, не можешь. Но самым пугающим оставалось то, что тёмная нисколько не сожалела о содеянном. Пусть это было верхом эгоизма для жены вожака, обязанной заботиться о смертных и бессмертных членах клана, но в противовес каким-либо угрызениям она вдруг испытала такую лёгкость, что хотелось смеяться и плакать одновременно. Да, именно так. Она более не позволит чьим-то амбициям и честолюбивым планам, правилам и глупым порядкам, тем же бездушным законам приносить в жертву дорогих её сердцу людей и близких. Не позволит наносить свежие раны на её и без того изрубцованную совесть. Хватит. К дьяволу такой закон. Даже жертвенности есть предел.

И в те минуты, когда стая, на собственной шкуре оценившая силу разгневанной воительницы, чертыхаясь и матерясь, пришла в движение, когда вожак, раскидав камни, с рёвом выбрался из под завалов вместе с остальными воинами, и, избегая вопросов потрясённых собратьев, будучи сам потрясённым, не мог определиться, что будет лучше, свернуть ушастой шею за учинённый разгром, или послать всех на хрен, да зацеловать её за то, что не позволила покалечить белобрысую, спасла их странную дружбу с Кемпбеллом, а его — от самоизгрызания, отыметь это сладкое, вкусное тело так, чтобы выветрился из памяти этот треклятый день, и уж потом разбираться, как дальше жить… В те самые минуты, когда сконфуженные, недоумевающие, озлобленные, не верящие, обвиняющие, рассвирепевшие и даже оробевшие, в чём не посмели бы признаться, но молчаливо требующие объяснения демоны, переведя дух, обступили свою госпожу, молчаливо требуя её объяснений, Лайнеф Мактавеш, урождённая эльфийская принцесса Лартэ-Зартрисс решилась на ход, который, пожалуй, был куда дальновиднее, но и рискованнее, чем все предпринятые шаги её коронованного родителя.

— Отведите госпожу Иллиам в её покои, пусть о ней позаботятся. Вы же слушайте, что скажу, воины Каледонии, — её голос звучал тихо, но столь уверенно, что гиганты, поглядывая то на воина-чародейку, то на своего вожака, колебались.

Одежда Лайнеф полностью промокла. Проливной дождь бил в лицо, по макушке, плечам. Ледяная вода затекала за шиворот, заставляя стучать зубами и дрожать. Но не только от холода — на Лайнеф как-то странно неожиданно навалилась непомерная усталость. Она завибрировала в надломленном голосе женщины, не лишая её при том решимости бороться до конца за Cаm Veryа.

«Какой странный контраст, — подумалось ей, — только что ощущала себя всесильной, а теперь эта жестокая слабость и дурнота…»

Лайнеф обратилась к мужу.

— Прошу, Фиен, прикажи отвести Иллиам.

Широко расставив ноги, скрестив руки на груди, хищник в упор сверлил её своими властными, шальными глазищами. Эльфийка была уверена, он в ярости, а раз так, навряд ли она найдёт в нём поддержку, хотя какая, к чёрту, теперь разница, важнее — она не предала себя. Однако, несгибаемый вожак её удивил:

— Делайте, что она говорит, — отрезал он, как если бы поставил верную запятую в извечном «казнить нельзя помиловать».

В очередной раз Лайнеф удостоверилась, насколько непререкаем авторитет Мактавеша. Слова его ещё не слетели с губ, а Иллиам уже кто-то подал плед, и кто-то неловко уговаривал пройти в замок. Та отказывалась идти. Рассеянно прикрывала грудь мокрым покрывалом, кусала губы от боли, ибо дождь хлестал по располосованной спине и, будто ненормальная, во все глаза пялилась на свою принцессу, упираясь.

— Госпожа, я хотела бы…

— Иди, Илли, ты мне мешаешь, — приказала Лайнеф, когда хотелось накричать на ту за чёртовы её тайны, непредусмотрительность и самовольство, обернувшиеся боком не только для них обеих и их мужей, но и затронувшие клан. Дождавшись, когда подруга скроется в чертогах крепости, игнорируя подкатившую к горлу тошноту, эльфийка обратилась к воинам, но взор её был устремлён только на их вожака, ибо она хотела именно его понимания.

— Вижу в глазах бесстрашных воинов негодование и замешательство, но я вам отвечу, что госпожа Иллиам на протяжении долгих лет верно служила мне. Она была со мной в самые трудные дни, она и по сей день рядом и остаётся под моим покровительством, несмотря на свою вину. Хотите её крови? — Лайнеф вытащила из-за пояса небольшой охотничий нож. Не бог весь что, конечно, но иным оружием сейчас она не располагала. Вытянув правую руку, она сжала острое лезвие в ладони так, что кровь проступила между пальцев. — Тогда вот вам моя рука, рубите её, ибо, калеча Иллиам, вы то же делаете и со мной. Дрянь тот закон, который зиждется только на страхе. По мне, так он чернее палача с замаранными жертвенной кровью руками. Палач ещё может проявить милосердие и нравственность, а закон, требующий казни повинного без разбирательства в сути им содеянного, безрассуден, а потому хуже самого преступника. Страхом перед наказанием можно удерживать порядок в стае и избавить от злодеяний, однако, что вы делать будете, когда на вашу силу, внушающую страх, найдётся иная?

Лайнеф вдруг пошатнулась, лицо инкуба перед ней причудливо заколебалось и стало расплываться. Воительница выронила нож и, не сознавая этого, стала оседать на землю.