Гнездо там, где ты. Том II (СИ) - Зызыкина Елена. Страница 95

— Меч! — с бешенной силою в жилах принцессы закипела голубая кровь. Адреналин притупил боль и налил силой мышцы. Теперь даже слепота не могла остановить деву-воина принять вызов мерзавца. Но вместе с тем Лайнеф забыла о горящем по центру броха очаге. Несколько неаккуратных шагов, и она наступила в пламя босой ногой…

Лайнеф вскрикнула и отпрянула назад, воспламенившимся на ней балахоном цепляя горящие головешки. Разворошённые угли лизнули оранжевыми языками пламени близлежащие шкуры, запахло палёным. В брохе занялся пожар.

На принцессе загорелась одежда, а от обжигающей боли в ступне на слепые глаза наворачивались слёзы. Наугад сбивая с подола пламя, тёмная сжимала челюсти и скрежетала зубами, лишь бы не орать. Лайнеф не знала, здесь ли обезумевший жрец, ей было не до него — необходимо выбираться. Преломляя боль, она двигалась вдоль окружной стены броха, наощупь ища выход, но, казалось, в этом замкнутом помещении завешанный шкурами проём исчез. Быть может, она так спешила спастись, что пропустила его и пошла по второму, третьему… пятому кругу.

«Помогите! Помогите кто-нибудь!» — она хотела закричать, громко, надрывно, но шумное и тяжёлое её дыхание перешло в кашель. Она задыхалась… Последовал новый удар. На сей раз он зацепил запястье руки и рассёк кожный покров.

«Он здесь, и он не шутил. Этот псих действительно хочет моей смерти!» — Лайнеф с такой ясностью осознала это, что весь ужас происходящего холодом обжог затылок и позвоночник, онемением пробежался по всем её члена, прежде чем проник в душу женщины. Она не паниковала — жестко подавила в себе нарастающее смятение, ибо знала, что не одна, что ответственна за две жизни, а потому не имеет права на такую роскошь. Там, где слабые духом скатываются в небытие, отчаянные упорно отрицают саму мысль о кончине, всеми правдами и неправдами сражаясь за жизнь. Сердце принцессы ухнуло, будто свалилось на дно колодца, и мятежно громко забилось. В самый опасный, переломный момент воля вернулась к ней. Дрожащий подбородок вздёрнулся, а женский рот сложился в упрямую линию. Лайнеф повернулась к центру помещения, прислонилась к стене и подняла руку, растопырив пальцы.

«Ну же, давай, чёрт тебя дери! Давай, смотри! Увидь свои пальцы! — она повела перед собой рукой, как близорукая старуха отдалила и приблизила к прищуренным глазам. — Я должна, обязана видеть ради ребёнка!» — упрямо напрягала зрение воительница.

Она так отчаянно желала видеть, что не поверила себе, считая плодом воображения, когда сплошная тьма перед глазами вдруг урывочно покрылась серыми пятнами, сквозь которые проступали неясные и размытые очертания окружающего. Лайнеф повела рукой, и чёрная пелена лениво подёрнулась, словно ветром тронуло тяжёлое прохудившееся полотно. Завороженная эльфийка, боясь верить, повторила движение — тьма заколебалась волнами еще сильней. В конце концов, пальцы женщины, мерцая исходящим от них голубым свечением, погрузились и исступлённо принялись драть стывшую перед глазами черноту, которая под их усилием стала рваться на тонкие полосы. Задыхаясь в дыму, Лайнеф нетерпеливо смахнула их ладонью… и узрела стоящего перед ней с мечом в руке друида.

— Я вижу тебя, жрец, — слишком ошеломлённая, Лайнеф даже забыла о своей ярости на пикта.

— Кто же ты есть, женщина? — спросил он так, будто стояли они не в объятом пожаром брохе, а на той самой заснеженной поляне, где впервые встретились.

— Тебе не кажется, что не время и не место? — прикрыв рукавом нос и рот, в дыму она увидела выход и направилась к нему.

— Выйдешь из броха, и вновь ослепнешь, тигерна. Если пламя тебе мешает, погаси его!

Лайнеф остановилась как вкопанная. Теперь она готова была верить всему, что угодно, но больше настораживал тон, каким говорил с ней этот странный человек. В нём появилось нечто до боли знакомое и властное, и это нечто не оставляло ни малейшего желания подвергнуть сомнению слова друида.

«Он не безумец!» — сквозь разделяющую их стену огня всматривалась эльфийка в лицо мужчины. Оно же, оставаясь абсолютно неприступным, тщательно оберегало мысли и чувства своего обладателя и тем еще больше привлекало внимание озадаченной Лайнеф. Возникло неприятное ощущение, что лицо друида — маска, что эльфийку кто-то водит за нос, и что, помимо осознания магии, здесь и сейчас происходит нечто для неё важное, в чём она должна разобраться.

Не осознавая, что делает, босоногая, в нищенском балахоне, израненная и растрёпанная, принцесса всех земель Морнаоса, госпожа прекраснейшей и не покорённой завоевателями Каледонии мановением рук с лёгкостью, которая возможна разве что чародеям, повелела пламени уняться, и оно вместе с губительным дымом преклонилось перед ней, стелясь по земляному полу броха, испепеляя шкуры убитых пиктскими охотниками животных. Оно превратилось в разноцветный, начиная от бледно-жёлтого, заканчивая огненно-красными цветами, тёплый ковер, по которому безболезненно ступала Лайнеф Мактавеш, приближаясь к друиду, покуда не остановилась на расстоянии вытянутой руки. Могущественная эльфийская волшебница, коею принцесса себя отказывалась считать, не отводя взора от смертного, подняла перед ним правую руку и, не притрагиваясь, провела пальцами вдоль его лица. Если бы её кто-то спросил, отчего она это делает, Лайнеф, вероятно, не смогла бы вразумительно объяснить. Она действовала по наитию и скорее импульсивно, чем рассудительно, но все её движения и поступки были продиктованы подсознательной убеждённостью в их правильности, дарованной кровью древних эльфийских королей-чародеев, текущей по жилам их наследницы.

Лайнеф во все глаза изумлённо смотрела на жреца, лицо которого как-то странно дёрнулось, неестественно перекосилось, а рот мужчины всё больше и больше стал открываться, пока полностью не поглотил темнотой собственный лик. И вдруг вся эта беспорядочная масса тьмы запульсировала, забилась, словно не вмещалась более в отведённые ей рамки очертания головы, и принцесса едва успела зажмуриться, когда она взорвалась тысячами иллюзорных осколков, впрочем, не причинивших ей ни малейшего зла. Когда же карие глаза эльфийки распахнулись, Лайнеф не смогла вымолвить ни слова, ибо перед ней стоял не кто-нибудь, а король Валагунд собственной персоной.

Холёное, чуть худощавое, но безупречно красивое лицо отца с аристократическими чертами и глубоко посаженными, выразительными глазами, оставалось не подвластно ни времени, ни смерти. Столь же отрешённое от всего мирского, как и раньше, оно хранило печать наделённого всеобъемлющей властью гордеца, и именно эта индивидуальная черта повелителя эльфов всегда сдерживала порыв Лайнеф искать отцовского к себе участия, не замечая, что не менее горда, чем он.

Шестым чувством она понимала, что это бестелесный дух, и тем не менее предельно сдержанно склонила голову. Нет-нет, это был, разумеется, её отец, в том не было сомнений, но — боги! — как же трудно знать, что его нет! Что никогда… больше никогда в жизни не будет шанса что-то изменить между ними, стать чем-то большим, нежели формальными венценосным отцом и его неблагодарной дочерью. Хотелось заорать! Накричать на него за то, что скрывал глубину своей отцовской любви и так жертвенно погиб ради неё. И на себя. На себя особенно! За чёрствость и глупую гордость, по причине которых отрицала, насколько он ей важен. К чёрту!.. Пусть поздно, но лучше так, чем никогда!

— Знаешь, папа, если бы было возможно, я бы вернулась в детство, — неотрывно смотрела Лайнеф ему в глаза. — Я бы хотела ворваться в тронный зал, и непременно в разгар какой-либо из твоих бесконечных аудиенций. Я бы послала всех просителей и послов к дьяволу. Пусть это вызвало бы грандиозный скандал. Я была бы только счастлива забраться при них к тебе на колени. Только не смей говорить, что ты оттолкнул бы меня. Не смей, иначе ты солжёшь! Я бы забралась непременно, обняла тебя крепко-крепко и при свите громко крикнула: «Это мой папа! Только мой! Ступайте прочь, потому что сейчас моё время!» И я бы тебя увела в свои золочёные покои. Помнишь, как я их ненавидела? Они были огромными для меня одной и… пустыми. Помнишь?